«ПЕТЕРБУРГ ЛИТЕРАТУРНЫЙ». ПРОЗА.
RUSSIAN PROSE
Летописи.
Повесть временных лет (перевод Д.С.Лихачева)
Документальная проза
©Ольга ИВАНОВА:
Из сборника документальных очерков:
«Поле в Хибинах»:
«Родная земля»
"Директор"
Рассказы
©Ольга Ю.ЛАНСКАЯ,
Санкт-Петербург
РУССКАЯ
МАДОННА
Пила Мария редко. Да, может быть, и не пила вовсе, но так уж считалось, что непьющих на Руси не осталось, как только грянула война и забрала из русских домов всех мужчин. И стали вместо них приходить похоронки.
А на деле…
Когда и пить-гулять? Некогда. Время пришло не для плясок.
Работали по две смены, а чаще вообще часов не считали, особенно молодые, если не успели до войны деток родить. А тут еще и начальник просит:
– Поработай еще часок-два, Мария! Видишь, рук не хватает, а твой-то на фронте, и детей у вас пока нет, слава Богу. Дома никто не ждет.
На это «Слава Богу» полыхнула Мария серыми очами, да опустила их вниз, прикрыла жар черными ресницами, чтобы ненароком-то не ожечь.
И лицо ее стало белее локона, что из-под сестринской косынки чуть выбился… Через полгода рожать ей, милый доктор. Как раз на Рождество – по-новому-то…
В те времена абортами себя не губили, и росли в семьях детки, сколько Бог даст. Большие были русские семьи. 6-7 детишек в доме – дело обычное. Как грибочки, один за другим подрастали.
Но опустело все без них, подросших.
Притихла Сибирь.
Ни баянов, ни гармошек, ни вечерних посиделок.
Ушли мужчины.
Журавлиным клином потянулись за ними на фронт и женщины – сестрички, врачи, летчицы, связистки. И никому объяснять ничего не надо было – народ и так все знал: снова немцы на русь напали.
– Вон, и мать твоя Пелагея все еще здесь, в госпитале, со вчерашнего дня, – говорил тем временем старый Главврач. – А ведь ей уже за 40. Ты молодая, выдержишь, поработай. Раненых-то сколько!
И вздернул подбородок и, сказав едва слышное: «Вот и спасибо!», растворится, не дожидаясь ответа, в глубине госпиталя среди таких же, как он, в белых халатах.
Доченька родилась как раз к праздничку.
Омыли, окрестили, стали отца ждать. А письма приходили спокойные, ясные: бьем, мол, фрица. Вы там потерпите немного, а мы уж не подведем…
И так было до самого 1944-го.
А потом пришел клочок бумаги: де-скать муж ваш пропал без вести в боях за Советскую Прибалтику.
И потемнело все. И не стало белокурой Марии. Словно смыло горе всю красоту с лица, стерло, сожгло огнем…
И голоса ее нигде слышно не стало. А какая певунья была!
Ничего страшнее в те времена не было этих слов, написанных в похоронке: «ст. лейтенант… пропал без вести».
Ни-че-го!
Вскоре внезапно умерла мама, обучавшая ее музыке, языкам да танцам – всему тому, что новой России, которую называли теперь «Рэсэфэсээр», было совершенно не нужно. Не нужно, как и люди не рабоче-крестьянского происхождения, к которым относили и Марию, хоть родилась она уже в 1919-м.
И осталась она одна с маленькой дочкой в малознакомом городе по названию Новосибирск, где застала их судьба.
И далек, как град-Китеж, был от нее мамин Петроград, о котором столько рассказывала она ей зачем-то, называя проспекты и улицы, и все просила помнить материнскую фамилию и записать ее в крестильной грамотке дочери:
– Мало ли что? Чтобы фамилия наша не затерялась… Вырастет, замуж выйдет и потеряется.
– Мама, – просила Мария. – Я все сделаю, как ты просишь, только наша-то не затеряется: не девчонка, а юнкер с флота!
– Я не об этом, – тихо говорила мать.
– Да понимаю я…
Та говорить начала рано и любила спрашивать холодно и безжалостно:
– Где мой папа?
И ничего сказать ей на это Мария не могла.
А тут случай подвернулся – где-то в горах Якутии решили открыть закрытый было золотой прииск, и друзья уговорили поехать с ними: там все по-другому. Там, мол, людей за судьбу не попрекают.
– Почему? – спросила Мария.
– А ссылать дальше некуда, поэтому.
Извинились за глупую шутку, да что там – решилась Мария уже ехать.
И полетели годы.
Сначала преподавать Марии не разрешалось, а после 1953-го года многое изменилось.
И стала работать Мария в школе на полных правах, и тысячи ребятишек обучила русской грамоте да письму, да всему, что сама умела - музыке, танцам, пению...
И мало было в школе таких учителей, как она.
Детей из дальних улусов привозили на зиму в интернат, просили директора школы: к Марии определи.
Строгая была, а пол-Якутии учителей да летчиков, врачей да шахтеров приезжали к ней, проведывать Первую Учительницу, а заодно и помочь, чем могли.
Бывало, откроет Мария утром дверь, а у порога – бутыли с молоком, да солидный кус вяленого мяса. То икорки оставят, то осетрины соленой. А однажды шубку подарили из оленьего меха. Расшитую таким узорочьем! Глаз не оторвать.
Кто оставлял, кто дарил?
Люди.
А дочь росла быстро.
Вот и школа уже позади, и в институт пора ехать. Про Петроград-Ленинград слышать не хотела, Иркутск выбрала. Да и то, к матери поближе.
И рожать – к маме.
И снова девчоночка родилась.
Смотрит Мария – глазам не верит: чистая прабабка. Словно с портрета сошла…
Только после родов доченька Марии с месяц всего и прожила.
В день выписки из роддома началась у нее температура под 40, и ничего поделать не смогли. Через три недели не стало Золотинушки.
Вот, тогда пришли к Марии люди. Коньяк принесли.
– Выпей рюмочку, – говорят. – Положено так. И поплачь. Поплакать надо.
Поблагодарила Мария, к столу пригласила.
– Есть у меня, кому поплакать, – тихо так сказала.
И к кроватке внучки отошла.
Смотрю я на все это, гостья дальняя, и думаю: вот как я подгадала-то!
Хуже не бывает...
Должна была я ей, Ивановой Марии Варфоломеевне, в народе – Васильевне, сказать, что нашелся ее старший лейтенант, без вести пропавший.
В братской могиле похоронен.
Вот, документы да фото привезла – ей передать.
Только опять все не очень ладно!
Лежит он в чужом теперь нам городе Таллине, и никто не скажет, каково ему там, на порубежье.
– Марь-Васильевна, иди к столу, вот, для тебя рюмочка хрустальная с наперсток, с какими мы шубы да унты шьем, – говорит бабушка Октябрина, которая дольше всех Марию знает, еще с Аллах-Юня.
– Не одни Вы тут. Саха-Якутия с вами. Вы это всегда помните, хорошо? Вы стольких детей наших в люди вывели – Вы всем им как Мать.
Неспешно говорит бабушка Октябрина. Никто не перебивает. Слушают…
– Я недавно в Италии была с делегацией, Вы знаете, продолжает речь свою заклинательную бабушка Октябрина. – Там Мадонну нам показывали. На Вас похожа, Марь-Васильевна.
Обернулась Мария, а глаза у самой огромные, словно сквозь толщу воды, как град-Китеж, на нас взглянули…
И страшно мне стало.
И хотелось броситься на колени перед такой судьбой.
Ольга Ланская,
Санкт-Петербург
ПОХОРОНИЛИ
Ушла от нас Маргарита. Не сразу. Потихоньку. По капельке. Как последняя водичка из дырявенького дождевого ведерочка вытекает.
Или, как кровь. По капельке.
Говорят, когда человек замерзает, чтобы ему не очень больно было, он засыпает. Сядет в сугробик под елочку. И заснет. А сверху и снежком, бывало, припорошит...
Я таких-то не находила, а вот, рассказывали как-то весной спасатели, когда с гор вернулись, где лавина сошла…
Не с болтовни рассказывали.
Потому, что вернулись-то с гор с мертвыми.
Питерские были ребята.
Заходили они к нам на КСП перед маршрутом, да только не вернулись.
Зимой мы их не нашли. А сейчас подтаяло слегка – пошли снова искать…
Весь лагерь их лавиной накрыло.
Не так, чтобы центром, бочком.
А присыпало.
Ну, вернулись спасатели. Спрашиваем:
– Как, нашли?
– Нашли, – отвечают.
– Всех?
Старший кивнул.
Снег с валенок в сенцах обтряхивал и молчал.
Подошли и остальные. И все – в молчок. Нашли, мол, и все. В морг свезли. Все там. Вся группа.
– А нашли-то как? – спрашиваю.
Молодая, строгая была. Все правду выведывала. Ведунья такая вот.
А старшие, смотрю, графинчк с водкой из шкафчика достают, закуску на стол – какая есть, что к водочке полагается.
Расселись вокруг стола. Одна я стою сбоку.
Меня столы такие не интересовали. Все вокруг давно знали за мной такую блажь, попривыкли, не в претензии.
Стою, жду.
Старший из поисковиков командует Теть-Ирише:
– Наливай, мать. Помянем.
– А сколько их было? – спрашивает Теть-Ириша.
– Шестеро было. Шестеро.
И достают откуда-то из-за пазухи, что ли, мужики бутылки с водкой и на стол ставят.
Смотрю, метнулась Теть-Ириша к буфетику, еще шесть стаканов достает, и все – на стол, и в каждый водку наливают – до краюшка.
А потом тот мужик, что распоряжался, говорит:
– Помянем. Нашли все-таки. Мы нашли. Не волки.
Поднялся, запрокинул стакан, не чокаясь и не закусывая. Как положено на поминках. Все так же, как он, сделали.
Тут он меня заметил:
– Чего в угол смыкалась? От такого стола – грех прятаться. Садись.
Присела я со всеми. Стакан водки передо мной. А я ее запаха и не переношу – слезы выбивает.
– Не пьешь? – говорит.
– Нет.
– Ну, и хорошо, – отвечает. – А уважить надо, к губам поднести. А они тебе за слезу твою благодарны будут.
Я послушалась. Поднялась. К стакану прикоснулась и поставила его на стол только тогда, когда села.
Смотрю, как я села, все шесть поминальных стаканов кусочками черного хлеба накрыли. Как землей.
Помолчали.
– Как нашли, спрашиваешь? По одежде нашли. Веером она от лагеря разбросана была. Веером.
Так и людей по ней нашли.
Подумалось тогда-то: неспроста у горнолыжников одежда такая яркая. Неспроста. На белом снегу издалека видно…
…Ушла наша Маргарита. Сначала в густой туман, что клубился над Фонтанкой, как Змей-Горыныч. Мы смотрели, как она улыбается, как
распахивает машину и все смотрит и все улыбается.
А потом долго висел туман.
И не было ни звука.
А потом выпал снег, и она вернулась. Вся в хвоинках, подарках и морозном румянце. И горели ее зеленые глаза ярче ночных звезд.
Уезжая, бросила:
– Я не надолго! Не могу без Питера. Ждите! И не провожайте! Слышите, не провожайте! Я скоро!
Ушла наша Маргарита.
И снег стаял.
И следов не видно…
Только стала замечать я, что пробивает меня, порой, нежданная слезинка.
Откуда бы?
Да и Маруся…
Все сидит у окна.
То вздохнет, буркнет.
То отойдет, ляжет на свою "верблюжку", гукнет низким своим басом, вздохнет
тяжело, протяжно и притихнет. Даже не лает совсем.
Ждет?
Май, 2014 г.
Санкт-Петербург
ГОСТЬЯ ИЗ ГРУЗИИ
Вся эта история начинается, как сказка. Есть в Грузии необычный холм. Его все знают. Потому, что однажды – наверное,
пару тысяч лет назад, пришел к нему сам Андрей Первозванный. Да, тот самый рыбак, которого позвал Иисус Христос первым за собой.
Потому и назвали его люди: "Первозванный". И посвятили его в сан святых.
Потому, что была к этому веская причина…
Так вот, увидел этот холм Андрей Первозванный и воздвиг на нем крест.
А через много-много лет построили люди на этом месте в честь него прекрасную церковь. Так и назвали: Святого Андрея Первозванного.
Немного из путеводителя:
" Согласно некоторым сказаниям, этот район считается местом «чанапа», т.е. созыва людей…
Сегодня на этом месте действует прекрасная церковь Святого Андрея Первозванного. 12 декабря 2013 года Митрополит Зугдидский и Цаишский Герасим освятил основу строящегося храма.
Усилиями же ктитора Левана Матуа построен храм и прилетающий к нему монастырский комплекс.
С 30 мая 2011 года действует женский монастырь Святой Нино…
1 июня 2011 года благославлением владыки Герасима в церкви Святого Андрея Первозванного первую литургию воздал Протоиерей Андрей (Маргания). На сегодняшний день в храме служит священник Павел (Гогохия).
Ктитор (основатель) храма и монастыря Леван Матуа часто отмечает, что один человек не в состоянии построить храм…"
А вчера у нас была удивительная гостья Матушка Серафима из Грузии. Из этого самого монастыря.
Пришла она к нам с племянницей и огромным вкусным пирогом "хачапури".
Мы сидели целый вечер и слушали о жизни, мудрости, о таких судьбах, к которым простой человек и прикоснуться побоится.
А человек молитвы прямо в пекло к нему пойдет, чтобы страдание облегчить. Как Матушка Серафима из монастыря Святой Нино.
Сидели, говорили. Больше слушали Матушку, ее страшные и милосердные рассказы про встречи с теми, кто в узилищах, особенно пожизненных…
А утром уехала наша чудесная грузинская гостья в Псково-Печерский монастырь, в святые русские места.
Потому, что для православных ни чужих наций, ни чужих людей, ни чужой земли нет…
Уехала. А нам грустно. День Победы сегодня… А в живых никого из наших-то не осталось…
Подошла я к окошку, цветочки полить. И ахнула! Древняя-древняя ветка, которую уже и выбросить хотели, вдруг зацвела.
Белыми меленькими цветочками распушилась. Стоим, смотим - вот, бывает же чудо.
С чего бы это?!
И назвали мы эту внезапно зацветшую в сырую серую питерскую непогоду белым, похожими на яблочный цвет, веточку: "День Победы."
И уточнили для памяти: "День Победы 2014".
На фото – матушка Серафима
9 мая 2014,
Санкт-Петербург
ГАВРИЛОВ ЯМ
Прасковья Афанасьевна была родом из Гаврилов Яма. Что это и где, не особо рассказывала. Но временами в речах ее проскальзывало, что родину свою помнила и любила. Больше того, гордилась ею, как и положено каждой икринке помнить, откуда она пришла большой рыбиной в чужие океаны.
А тут не икринка – человек. Так о чем речь?!
Муж Прасковьи Афанасьевны тоже был из тех мест, но рано не то умер, не то сгинул где-то, успев, к счастью, оставить Прасковье Афанасьевне сыночка. Недолго ленинградцем-то побыл – год-полтора после того, как влились они мощной волной оргнабора в Ленинград.
Было это в 1932 году, – время, о котором Прасковья Афанасьевна только и помнила, что уехали они тогда из Гаврилов Яма…
Никто уже не называл Петроград иначе, как Ленинградом, словно, ничего не зная наперед, отмеряли люди городу особую – не дай Бог никому! – судьбу, крестный горький путь русской столицы из блеска в забвение.
Судьбу и меру.
Про Петроград оргнаборовцы ничего не знали, да и некогда им было думать об этом и непривычно.
Стали они все одним махом ленинградцами, объединенные уже этим в нечто прочное и единое.
Это роднило. И мало, кто думал о том, что ими пытались забить страшную невосполнимую брешь, заместить миллионы ушедших, расстрелянных, сгинувших за годы «Красного Колеса» – годы геноцида русских, или, как тогда говорили, великоросов… Хотя бы количественно.
Но и с одного раза это не получалось…
Растила сына, от работы не бегала. Уважали ее товарки. Строили они тогда много, чем и до сих пор люди пользуются так, словно грибочком в лесу найденным. Ну, да не про это рассказ.
Дали вскоре Прасковье Афанасьевне с сыночком от завода комнатку в коммуналке, да не где-нибудь, а в центре города.
Коммуналка была большая, на семь семей, с просторной кухней и ванной,
широкими коридорами, которые новые хозяйки, обживая барские хоромы, тут же
поделили на сектора владения, застолбив за собой право на кусок коридора или
кладовки какой-нибудь особой меткой – шкафом, буфетом со свалки, стиральными досками, швабрами, да
всем тем, что могла изобрести ненасытная, оторванная от корней людская масса,
чтобы пустить свои корни в новой земле.
И летели годы, как сорочьи стаи.
Менялись жильцы в коммуналке: росли семьи, богатели люди, покупали себе новые квартиры в кооперативах, разъезжались. Их места заселяли новые из новых оргнаборов.
Долго не мог насытить Ленинград в своем народонаселении пробоины кровавых лет властвования над Великим Городом Троцкого со товарищи…
Все менялось. Не менялись в квартире только двое: Прасковья Афанасьевна да Мария Петровна.
Кто из них был старше, трудно сказать. Но поговаривали, что Мария Петровна была вдовой сына расстрелянного чекистами хозяина дома.
Не своя, значит.
А в ясную белую июньскую ночь 1941-го, как тати, как воры, как бандиты
напали на нас фрицы со своей камарильей.
Пришла война. Наглая, стремительная.
И сжалась Россия, словно сжевывали ее ненасытные акульи челюсти.
А вскоре сгорели в Ленинграде продовольственные Бадаевские склады, где хранилась еда для всего Города.
Так горели, что земля чуть не на метр маслом да шоколадом пропиталась. И зимой ходили туда люди, отбивали кусочек, оттаивали в горячей воде и ею питались…
Прасковья Афанасьевна с сыном уехала в эвакуацию: завод позаботился.
А Мария Петровна осталась работать в прифронтовом госпитале – врачей в городе не хватало, да и ни при каких условиях не могла покинуть она этот город.
Причин-то много: фронт рядом, может, муж забежит на пару часиков в увольнение? Ее да годовалого сыночка повидать. Придет, а в квартире пусто! Как же так? Не по-русски это.
Но и без того вскоре опустела коммуналка.
Получила Мария Петровна похоронку, а потом Господь и маленького прибрал: кончилось у нее молоко. Высохло…
Прасковья Афанасьевна вернулась из эвакуации с подросшим сынком, и тихо порадовалась за соседку Мария Петровна.
Тихо. Потому, что знала, что ненавидит Марию Петровну Прасковья Афанасьевна. Только, вот за что, не понимала.
Старалась пореже бывать дома, на общей кухне не задерживаться…
А когда пришлось выйти на пенсию, стала на все лето уезжать в свою Псковскую, где чудом сохранился дедовский дом, и где еще живы были люди или их родственники – дети да внуки, да внуки детей, помнившие и ее, и родителей.
Душой отогревалась она среди них.
Но оставаться там на зиму уже не было ни сил, ни здоровья. И она возвращалась в родной Санкт-Петербург, где ждала, не могла дождаться этого счастливого часа Прасковья Афанасьевна.
Веселый человек была эта Прасковья Афанасьевна из Гаврилов Яма. А частушек сколько знала! А поговорок-сказок-присказок! Ходячий Пушкин в юбке, да и только.
– Вот, – говорит. – Скажи-ка мне, чей это нос через Волгу – мост, а?
И смеется.
– А это как, знаете? На одного рос, а двоим достался!
Мужики хихикают, бабы отмахиваются: а ну, тебя, мол, Прасковья Афанасьевна! Как была бесстыдницей, так и осталась!
– А с чем родился, с тем и сгодился! – задиристо возражает Прасковья Афанасьевна.
И смеется. Негромко так. По-кикиморски. Ядовитенько.
Любила подшучивать над соседями Прасковья Афанасьевна.
По-разному.
Вот, захотелось молодых хозяек поссорить.
Возьмет, да и мыло из одной мыльницы в другую перебросит, да еще перед
этим поваляет в чем-нибудь…
С чужими полотенцами «поиграть» любила. То узелков навяжет, то под
ванну бросит. Шутила.
Ссорились люди поначалу.
А потом одна случайно увидела, как Прасковья Афанасьевна, стоя на четвереньках широким задом к небу, соседке таракана под дверь подталкивает.
А он сопротивляется. Не идет, и все тут.
В это время другая жиличка коридор пересекала, голову в их сторону, разумеется – чего, мол, бабы у чужих дверей шебуршатся?
Первая возьми и помани пальчиком.
Та на цыпочках – к увлеченной озорством Прасковье Афанасьевне.
Не выдержали молодые, хихикнули.
Колыхнулся цветастый зад Прасковьи Афанасьевны, откуда-то из-под руки
белый платочек появился, за ним острый носик и голубенькие глазки.
– Вам чего тут надо,
девки? – сердито спросила
Прасковья Афанасьевна.
– Вас прижучить!
Созывай-ка, Наталья, весь народ, что дома!
– Не надо, девоньки,
не надо! – заверещала
Прасковья Афанасьевна. –
Шучу я. Скучно мне.
– А вот еще раз у чужой двери увижу, – зловещим шепотом сказала Светка. – Сама разберусь, поняла?
Видимо, поняла.
Перестали путаться полотенца да мыльницы, тараканы в комнаты не заселились. И настал мир.
Но почти не видно стало в общих местах Прасковьи Афанасьевны.
– Нет, подумала Светка. – Тут что-то не так. Не может кикимора сразу ангелом стать. Не бывает такого.
И стала поглядывать на дверь Прасковьи Афанасьевны. Раньше не замечала, пробегала мимо, а тут поглядывать стала.
И вовремя.
Пришла с работы, глядит, а у Прасковьи Афанасьевны дверь приоткрыта.
– С чего бы это?
Не успела додумать, как смотрит, распахивается дверь Марии Петровны.
А открывались их двери почти встык.
И в тот самый момент, как высокая, дородная Мария Петровна сделала первый шаг за порог отведенной ей комнатушки, из двери Прасковьи Афанасьевны, которая дожидалась этого момента, сидя на удобной табуретки с костылем в руках, – в этот самый момент из приоткрытой ее двери высунулся крепкий костыль, и преградил дорогу Марии Петровне.
Та упала, нет, грохнулась со всей высоты своего немалого роста, тихо охнула и замерла на сером полу коммунального коридора…
Вызвали скорую.
Врачи долго не трогали Марию Петровну. Всё осматривали, приглядывались. Делали какие–то уколы, что-то ждали.
Спросили:
– Родственники у нее есть?
– Нет, – так же тихо ответила Светка. – Война, блокада… Никого у нее не осталось…
В какой-то миг Мария Петровна приоткрыла глаза и одними губами прошептала Светке:
– Запомните, пожалуйста, я урожденная Шевелева. Повторите.
Светлана повторила.
Дверь в комнату Прасковьи Афанасьевны была плотно закрыта.
Через какое-то
время Мария Петровна опять тихо так, на последних силах, говорит Светке:
– Почему Вы не сказали мне, что снимаете для малышей вторую комнату? Я ведь не просто спрашивала. Я бы Вам свою подарила. И Псковскую. Почему?!
– Не велели, – призналась Света. – Хозяин комнаты не велел.
– Все-все-все, –
властно сказала женщина со «скорой». Мы ее забираем. Ни слова больше!
– Куда забираете?
– Вы
родственница?
– Нет.
– В больницу
забираем!
И от нее
загородились спинами в белых халатах, переложили Марию Петровну на носилки. И
унесли.
Хлопнула входная
дверь. Отчего-то страшно и тихо стало в огромном доме. Больше Марию Петровну
никто никогда не видел…
Только однажды
кто-то позвонил по телефону:
– Что вы за люди?
Хоть бы за вещами ее пришли! С вами же она жила-то! Не в пустыне!
– Кто? –
спрашивает Наталья. – Кто жил? Какие вещи?
Бросили на той
стороне трубку. Не стали объясняться…
А через
неделю-полторы после того странного звонка позвала Наталья Светку на кухню:
– Разговор есть.
– Ну, пошли, коли
разговор…
– Слышь, Света, – сказала Наталья, усаживаясь под форточку. – Прасковья Афанасьевна-то… просит тебя к ней зайти.
– Зачем это? Ее сын вон каждый день навещает. Мужик он серьезный, за 50. Непьющий. Спрашивала я про нее. Говорит, в порядке она. С ногой что-то, но пройдет…
Наталья слушала молча. Потом закурила. Не спеша выдула струю дыма в форточку, помолчала.
– Ты понимаешь, Свет, с ней что-то странное творится. Она говорит, что стоит ей спустить руку с кровати, как какой-то косматый барабашка начинает грызть ее.
– Какой еще барабашка? Совесть это ее грызет, совесть! Жила бы еще Мария Петровна, если бы та ей подножку костылем не устроила!
Женщины помолчали.
– И еще, она говорит о том, что скоро начнется война. Она видит дальние зарницы. Лежа на кровати видит. Сквозь плотные шторы. Да…
– Ясно, – сказала Светка. Ты это сыну ее скажи. Я-то ей зачем?
– Да говорит она, что только у вас есть настоящая икона, подлинная, понимаешь? Она девчонкой в церкви такую видела. Запомнила, потому что на доске образ-то, а у Богородицы не две руки, а три, а церковь ту взорвали.
Поэтому, говорит, теперь во всем Гаврилов Яме таких икон нет. Ни у кого нет. Даже в Гаврилов Яме….
Женщины опять помолчали…
– Но больше всего ее испугало сегодняшнее происшествие, – сказала, наконец, Наталья.
– Какое? – удивилась Светка.
– Ночное. Ночью она пришла на кухню и вдруг слышит, за дверями, которые на черный ход ведут, что-то шевелится…
Как бы карабкается…
– Ну?
– Она возьми, да первую дверь распахни! У нас же там двойные двери.
– Да, двойные…
– Дверь-то распахнула, а там, представь себе – мужчина. Высокий-высокий. Весь в черном. А порог-то между дверями, где мы обычно ведра оставляем, весь пеплом светлым покрыт. Весь!
А мужчина в черном костюме все что-то ищет в этом пепле и все бормочет что-то, словно зовет кого-то. Тихонечко так зовет…
И всё ищет, ищет что-то в пепле-то! И бормочет…
И тут Прасковья-то наша в миг Марию Петровну вспомнила. И про мужа ее, который на фронте погиб. И про их сына маленького, что в блокаду умер. Полтора годика, говорит, ему было.
А главное, – не поверишь, Света! – про пакости она свои вспомнила. Про то, сколько она их Марии Петровне понатворила только за то, что та из здешних, из ленинградских.
Не наша, вроде как.
И страшно ей теперь, понимаешь?
Страшно.
Ольга Ланская,
Санкт-Петербург
2 мая 2015
Все авторские права на тексты Ольги
Юрьевны ЛАНСКОЙ (а также те, которые опубликованы под лит. псевдонимами: IVANNA, Ольга Иванова, Ольга Юрьевна Талалаева-Ланская,
Ольга Ю. Ланская, принадлежат автору и его правопреемникам в соответствии с
Законом РФ об авторских правах охраняются Законом РФ в полном объеме.)
"Петербург Литературный- Памяти погибших журналистов"- интернет-журнал.
 |